Многое успело поменяться в пилотируемой космонавтике более чем за 60 лет ее развития. Космонавты из первооткрывателей превратились в многопрофильных специалистов, которые на орбите выполняют задачи из практически всех областей науки. В то же время полеты на Луну и Марс до сих пор не кажутся близкой перспективой. О том, чем отличаются полеты раньше и сейчас, была ли между США и СССР лунная гонка, о подходах к подготовке космонавтов в разных странах, работе над новым кораблем и даже о том, как натренировать свой вестибулярный аппарат, рассказал в интервью корреспонденту РИА Новости Денису Кайырану недавно отметивший свое 80-летие советский космонавт Александр Александров.
– Расскажите о вашем пути к тому, чтобы стать космонавтом, чем он отличался от других?
– Может, это не очень скромно, но мой путь в пилотируемую космонавтику сложился не так, как у многих. В детстве я хотел быть летчиком, но не стал, потому что тогда не хватало училищ. Родители всю жизнь работали на предприятиях ракетной техники. Отец умер в 57 лет, мама осталась одна, поэтому я досрочно вернулся из армии. Сергей Павлович Королев знал ее еще с 30-х годов по работе в ГИРДе (Группа изучения реактивного движения – ред.) и пригласил к себе в ОКБ-1 (сейчас РКК «Энергия» – ред.). А заодно и меня с ней. Я поступил в отдел Бориса Раушенбаха, который занимался системами управления.
В 1965 году Сергей Павлович сказал, что нужно создавать группу инженеров-испытателей, которые затем могут быть назначены в экипажи, чтобы исследовать, что творится с кораблем непосредственно в космосе. Мне тогда всего 25 лет было, я проработал чуть более трех лет, да еще и учился на вечернем отделении МВТУ имени Баумана (сейчас МГТУ имени Баумана – ред.), открытом Королевым на базе ОКБ-1 прямо в Калининграде (сейчас Королев – ред.). Я заявление и не думал подавать, но многие спрашивали, почему же я не пишу.
В итоге составил очень амбициозное заявление. Там было написано: «Главному конструктору от техника Александрова. Заявление. Прошу зачислить меня в группу инженеров-испытателей. Готов к освоению космического пространства». Понимаете, «готов» пишу! Вот дал.
– Буквально две строчки?
– Да, две строчки. Потом появилось требование писать развернуто, объяснять, чего ты хочешь, почему тебя тянет туда, зачем. Сегодня пишут заявление начальнику Центра подготовки космонавтов с подробным описанием своей мотивации.
– Как много сотрудников ОКБ-1 писали такие заявления?
– Среди опытных инженеров-проектантов, наверное, каждый третий написал, всего где-то 300 заявлений. А у нас работали 10-12 тысяч. Но молодых, таких как я, было не очень много. Не у всех получилось попасть в отряд. Кто-то не прошел по здоровью, а кого-то с инженерных должностей не отпустило начальство.
На собеседование я пришел только в 1967 году. После короткой беседы меня направили на проверку здоровья. Полежал месяц в стационаре, где тебя вертят-крутят, и комиссию прошел, считай, случайно.
У меня была довольно средняя устойчивость к вестибулярной нагрузке, но дополнительные тренировки не потребовались. Некоторым, кто не прошел по этому тесту, предлагали потренироваться и потом попробовать еще раз. Врачи-отоларингологи уже придумали к тому моменту набор тестов, который позволял выяснить, тренируем человек или нет.
– Вестибулярный аппарат можно натренировать?
– В среднем ухе человека находится отолит, отвечающий за ощущение пространственного положения. Он подвешен в раковине, волоски которой чувствуют его прикосновения. Когда вы качаете головой, в мозг идут сигналы, в какую сторону вы ее поворачиваете. Когда стоите, он лежит на дне этой полости. На Земле вам в этом помогает еще и зрение, а в невесомости все отключается. Глаза говорят, что вы стоите, а отолит находится во взвешенном состоянии и не дает никаких сигналов.
Медики говорят, что нужно сажать человека на стул, вращать и останавливать, чтобы он при этом наклонял голову. Будет происходить раздражение аппарата во все стороны.
– То есть нужно оборудование, без которого не натренируешься?
– Нет, почему? Мои друзья ходили на детские карусели и там крутились, им это помогало. В детстве мы играли где попало. На стройке стояла установка для подъемника, она поворачивалась на подшипниках на 360 градусов. На вынос стрелы мы садились и крутились. Может, это мне и помогло. Но есть и необучаемые. Если ты с тазиком «подружился» сразу, то могут и не дать второй шанс.
После комиссии я решил, что мечта мечтой, а надо продолжать трудиться. Попросил перевести меня в отдел летчика-испытателя Сергея Николаевича Анохина. Меня подключили к тренировкам космонавтов. Потом дали тему облета Луны, мы на него писали бортовую инструкцию и вели экипажи от предприятия.
– Во время первого полета в 1983 году вы провели два выхода в открытый космос продолжительностью шесть часов.
– Да, это чепуха. Конечно, не те 12 минут, которые продлился выход Леонова, но и не восемь часов, как сейчас работа в открытом космосе длится. Скафандры наши сейчас очень хорошие, столько нововведений, шарниры в локтях появились. У нас скафандр был просто как балка. Его повернуть даже было трудно. Но как бы ни было физически тяжело, работаешь, времени не замечаешь.
Моя позиция была у выходного люка, командир работал на пульте. Я должен был повернуть штурвал и открыть люк, он открывался внутрь. Я помню, как открыл люк, давление у нас было два-три миллиметра. Немного, но все равно, и пыль, и даже инструмент какой-то – плоскогубцы, взяли и вылетели. Открыл люк, передо мной черное небо, вообще бездна – это, конечно, ощущение.
Программа была очень нужная, обязательная. Чтобы заряжать аккумуляторы у станции «Салют-7» было три солнечных батареи по 30 квадратных метров. Но энергетики не хватало. То ли деградировали солнечные элементы, то ли припой где-то окислился, то ли еще что-то.
Конструкторы заложили возможность увеличения площади солнечных батарей. Для этого придумали, куда установить дополнительную солнечную батарею в виде гармошки сложенной, а потом с помощью уже установленного троса раскрыть эту гармошку и дать дополнительно 10 квадратных метров батареи. Этим мы и занимались. Сделали все быстро, не думали там сидеть долго просто так. Но когда тень была, отдохнули: «лежали», рассуждали, как на пляже, романтика.
Потом люди стали ходить дольше, задачи появились более серьезные. Но у нас был первый выход в истории отечественной космонавтики для решения технологической задачи. Не просто научную аппаратуру поставить.
– Как вы отнеслись к задаче снимать кадры для фильма «Возвращение с орбиты»?
– С удовольствием, с радостью. Мне так интересно было. Прислали наш легендарный киносъемочный аппарат «Конвас». Во время подготовки я брал камеру домой и там снимал, потом проявляли пленку и смотрели качество. Я сюжеты не снимал. Режиссерам хотелось включить просто видовые съемки: восходы, закаты, орбиту Земли, горизонт. Я их сделал, отправил Студии Довженко. Потом была премьера в Москве.
– Они остались довольны вашей операторской работой?
– Раз была премьера, значит, остались довольны. Фильм, конечно, был не очень громкий, но нам было интересно.
– Ждете ли выхода фильма «Вызов», сюжет которого также строится вокруг нештатной ситуации на станции?
– Конечно, будет премьера – я посмотрю. Я вообще все фильмы смотрю, которые мне попадаются, например, «Марсианин» или «Пассажиры». Каждый из них со своими «закидонами», но идея у каждого интересная. Вне зависимости от того, насколько они соответствуют реальности.
В фильме «Гравитация», например, технологии все показаны очень достоверно. Полет с одной станции на другую на нашем «Союзе» с индикацией на китайском – это, конечно, цирк, но снято прекрасно. Как героиня садится в аппарат и начинает там кнопки жать, это они здорово сделали.
– Во время экспедиции вам пришлось задержаться из-за аварии ракеты, которая должна была отправить «Союз Т-10».
– Мы ждали очень их, собирались наблюдать старт корабля, когда пролетали над Байконуром, правда пламя или взрыв мы не видели. На следующем витке спросили ЦУП (центр управления полетами – ред.), а там все молчат, говорят, что пока разбираются. Еще через виток шепотом сказали, что старт отменили.
Пожар возник в хвостовой части ракеты за четыре секунды до включения основного двигателя. Оба пускающих – начальник полигона генерал Шумилин и конструктор Солдатенков – заметили это и нажали кнопки «Авария». Только при одновременном нажатии шел сигнал на станцию, которая выдавала команду на систему аварийного спасения. Успели сработать, САС (система аварийного спасения – ред.) вынесла и посадила корабль в полутора километрах от старта. А ракета вспыхнула, вся сгорела, все взорвалось, и весь Гагаринский старт превратился в металлолом. Потом перестраивали его заново.
– А вам-то когда рассказали?
– На следующий день. Вышли на связь, сказали, что в результате нам придется поработать подольше. То есть выполнить за себя программу и за них.
– Как вы отреагировали?
– Обалдели сильно. Не представляли, что дальше будет, но подумали и сказали, что готовы. Ставить батареи должен был новый экипаж, у нас выхода вообще в плане не стояло. Мы были дублерами у них в предыдущем полете, но они не состыковались и вернулись. Мы их дублировали на выход на всякий случай. Как оказалось, не зря.
– Ваша экспедиция на станцию «Мир» была второй пилотируемой в рамках полета этого комплекса. Были ли с этим связаны какие-то сложности?
– Да, у нас только два модуля было. Каждый новый модуль – это большая загрузка. Хоть ты его и изучал, но с ним надо было перейти на дружеские отношения. Это дом твой, хоть ты его и строил, нужно в нем обжиться. Но все равно полет был проще. Когда мы вошли в «Салют-7», там был полумрак, неопределенность, так как станция была посещаемого типа. А «Мир» – станция нового поколения. Тут и свет, и более удобное для работы пространство, и встречающий тебя экипаж.
– «Мир» после вашего полета работал еще 15 лет на орбите, вы в третий полет не хотели отправиться?
– Мы три месяца готовились к полету с командиром Валерием Корзуном и космонавтом-исследователем Токтаром Аубакировым. Один космонавт в экипаже должен быть летавший обязательно. То есть из всех троих – только я.
Потом по международным договоренностям решили добавить в экипаж австрийца Франца Фибека. Было принято решение о выведении из состава меня и Валерия, командиром был назначен Александр Волков.
– А вас с Валерием Корзуном почему потом не определили в другой экипаж?
– Валерий полетел потом, а я пошел в отставку. Меня в 1987 году назначили руководителем летно-испытательной службы – большого коллектива, занимавшегося проектированием и испытаниями, а также подготовкой экипажей. Тут уже не до полетов, надо было работать. Я, как говорил Королев, привнес после полета свои мысли, рекомендации к улучшению технологии пилотируемых полетов.
– Вместе с вами в полет оправился сириец Мохаммед Фарис, который стал первым иностранцем на «Мире». Как шла подготовка вашего экипажа, и чем приготовления к полету участника космического полета отличаются от того, что было 35 лет назад?
– Подготовка в любом случае занимает много времени. Пусть ты летишь на два дня, но ты летишь в корабле, который должен знать. Даже туристы, которые летают сегодня, иногда помогают. Слева от командира сидит бортинженер и работает с командиром в паре. А тот, кто справа, у него тоже есть инструкции, он может связь включить, какие-то другие приборы в системе корабля. На станции есть так называемая красная книжка с аварийными ситуациями: разгерметизацией, пожаром, срочным спуском. Это все он должен знать, уметь и понимать.
– Все советские станции летали на орбите с наклонением 51,6 градуса, такая же орбита у МКС. Новую РОС предлагается строить на высокоширотной орбите, чтобы лучше мониторить территорию России. Почему такая задача не ставилась перед советскими станциями?
– Такое наклонение заманчиво тем, что мы много нового увидим, особенно там, где у нас много природных ископаемых. И потом, Северный морской путь требует контроля и управления. Пилотируемая программа тоже должна здесь использоваться.
Наклонение космического объекта определяется широтой полигона взлета. Все советские станции стартовали с Байконура. Сейчас за счет систем управления ракет нового поколения «Союз-2» можно делать не просто взлет с тангажным разворотом, а выходить на программный угол наклонения во время выведения на орбиту. Плоскость должна быть выбрана сразу, прямо с ракеты. Чтобы менять ее после выведения, нужно такую энергетику на корабле иметь, невозможно закачать топлива столько.
– Отправится ли когда-либо российский космонавт на Луну или Марс?
– Я думаю, что, честно говоря, раньше, чем через 50 лет, человек на Марс не ступит. У американцев Starship Илона Маска пока не дышит еще. Сверхтяжелая ракета SLS тоже не так легко идет. Да и корабль Orion для Луны тоже пока в спокойном состоянии. Из новых кораблей у них пока сертифицирован только Dragon, но он летает на МКС. Наш корабль, пилотируемый транспортный корабль ПТК НП будет такого же класса. И к Луне если мы полетим, то на нем, потому что он будет многоцелевой. Если у нас будет «Ангара-А5В» с водородной верхней ступенью, то вообще никаких проблем не будет.
Правда, марсианская программа должна состоять не из одного пуска, а из двух или даже трех. Потому что нужно посылать, я думаю, резервный корабль какой-то рядом, чтобы иметь возможность где-то в далеких мирах пересесть в случае чего.
– Не слишком ли сложно?
– Да, сложно, но есть несколько обязательных требований. Мы должны быть 100% уверены, что человек или не заболеет, или заболеет и выздоровеет. Второе – безопасность радиационная должна быть обеспечена. В Институте медико-биологических проблем сейчас ставят эту задачу.
Посадка и взлет с Марса – это тоже непросто. Там происходят бури, очень сильный ветер. Это все придется преодолевать. Туда долетели несколько автоматов, но никто пока ничего не привозил оттуда.
А сегодня, наверное, как писал Константин Феоктистов (первый в мире гражданский космонавт – ред.), мы уже засиделись на орбитальных станциях. Элементы длительного полета к Марсу, оценка возможностей человека на МКС уже прорабатываются. Изучено хоть и не все, но многое, опыт приобретен. И новая станция на новой широте будет шагом вперед.
– Как вы считаете, почему желающих стать космонавтами в РФ в десятки раз меньше, чем в США, если судить по количеству присланных заявок?
– Во-первых, пропаганда, реклама. Ну и отбор у них более простой. У нас с советских времен он мало модернизировался. Это не значит, что его надо упрощать. Но нужно отдельные вещи приводить в соответствие. Вот раньше с очками не разрешали лететь. Сейчас разрешают, даже в скафандре можно в очках лететь. Шире надо искать потенциальных космонавтов. Может быть, прямо с университетской скамьи. Но такой отбор требует организационной работы в вузах. Для этого нужны молодежные центры, как Молодежный космический центр в МГТУ имени Баумана. Я хочу сказать, что нужно больше работать с молодежью.
– Завидуете ли вы в чем-то космонавтам, которые летают сейчас, или это они должны вам завидовать?
– Я – нет. Это другое поколение, наши, можно сказать, дети. У них другие подходы, условия полета. Мы же как опытные космонавты должны не воспитывать, а учить молодежь. Не говорить, как надо или не надо, а показывать пример. Воспитать хорошего ракетчика, а потом конструктора космических аппаратов, которые потом могут стать космонавтами, непросто. Но базовые знания не поменялись. Надо начинать обучение со школы.
Нужно организовывать больше модельных кружков или станций юных техников, такие как были в советское время. Сегодня у всех информатика, компьютеры в голове, но не только это самое главное, это не то, что нас выведет в поколение создателей интересных космических систем. Нужно начинать с самой базовой конструкции.
