Мир встречает 61-ю годовщину со дня первого полета человека в космос в сложной политической обстановке. Рушатся привычные связи между партнерами, против российской ракетно-космической отрасли вводятся санкции. Однако Роскосмос продолжает работать над намеченными проектами как в околоземном пространстве, так и дальнем космосе. В этом году госкорпорации исполнилось 30 лет – указ президента о создании Российского космического агентства (РКА) вышел в начале 1992 года. Занимающий сегодня пост председателя Научно-технического совета госкорпорации Юрий Коптев, стоявший у истоков создания РКА и руководивший отраслью с 1992 по 2004 годы, рассказал в интервью корреспонденту РИА Новости Денису Кайырану о том, как зарождалась новая российская космонавтика, какой путь прошла отрасль, и над какими проектами инженеры работают сегодня.
– В каком состоянии находилась российская ракетно-космическая отрасль в 1992 году, как принималось решение о создании Российского космического агентства? Почему был выбран именно такой формат?
– Сначала надо сказать, как появилось министерство общего машиностроения, в ведении которого находилась ракетно-космическая отрасль СССР. Оно было образовано в 1965 году, как орган, который нес ответственность за разработку и производство стратегических ракетных комплексов. Нужно было обеспечить паритет с США, разрыв у нас тогда был колоссальный. В рамках этого министерства было сконцентрировано максимальное количество организаций, до этого разбросанных по другим министерствам – авиационной промышленности, промышленности средств связи и судостроения.
Самодостаточная отрасль из порядка 200 предприятий обеспечивала замкнутый цикл разработки, изготовления, создания и серийного производства этой техники. Организационная вертикаль позволяла разрабатывать сбалансированные и обеспеченные всеми ресурсами планы. Руководителями научно-производственных объединений зачастую становились генеральные конструктора со всеми распорядительными правами – не только научно-техническими, но и административными.
К 31 октября 1991 года все союзные промышленные министерства были ликвидированы, создан единый могучий орган – министерство промышленности России, куда вошли 23 отрасли. В суете того времени были нарушены все возможности взаимодействия и управления. Вместо центрального аппарата министерства сделали холдинг «Рособщемаш».
– Что вы предлагали с этим делать?
– Нужно было не потерять отрасль и потенциал создания этой сложнейшей техники. В конце ноября – начале декабря были созданы две комиссии: Егора Гайдара и Геннадия Бурбулиса. Я попал в первую. Мы предложили создать космическое агентство – орган, который обеспечивал бы разработку национальной политики обеспечения космической деятельности и ее непосредственную реализацию. Работу отслеживал секретарь Совета безопасности Андрей Кокошин, с которым у нас были очень хорошие отношения. Двадцать четвертого февраля он позвал меня на встречу с Борисом Ельциным. Президент согласился с нашими предложениями и сказал готовить указ. А указ у нас уже был готов. Ельцин посмотрел на него и предложил в графе «назначить руководителем…» вписать меня, чтобы не приезжать еще раз. Так я и стал гендиректором агентства.
Изначально предполагалось, что Российское космическое агентство будет при правительстве. Однако из-за организационных неудобств в мае 1992 года эту формулировку «при правительстве» убрали. В штат агентства мне разрешили набрать 175 человек. С предприятиями не получалось – все говорили, что мы сошли с ума и хотим воссоздать систему отраслевого управления.
– Что вам предлагали вместо этой системы?
– Планировалось, что мы будем заниматься только политикой. Пришлось приводить в пример все остальные крупнейшие космические агентства мира. В итоге удалось со скрипом договориться, нам дали головной отраслевой институт – ЦНИИмаш, экономический институт – «Агат», НИИ тепловых процессов (сейчас Центр Келдыша) как основной институт по энергетике и Загорский испытательный центр (сейчас НИЦ РКП). Как сформировали первую программу, пошли первые проекты. К 1996 году в два этапа собрали вместе порядка 90 предприятий, система заработала.
В конце мая 1992 года состоялась поездка Ельцина в Америку. Тогда были оговорены наши совместные шаги по пилотируемым программам, которые потом превратились в полеты шаттлов на станцию «Мир», а затем и в проект Международной космической станции.
В то же время была решена и проблема нашего доступа на рынок космических запусков. «Протон» уже начал прилично летать, а на рынке кроме европейцев с ракетой Arianeвообще никого не было. Американцы тогда занимались, по существу, только пусками в интересах госструктур.
США нам всячески мешали тогда под предлогом того, что мы не являемся членами режима по контролю за распространением ракетных технологий. Так был сорван контракт на передачу Индии технологии производства кислородно-водородного разгонного блока. Контракт переделали и обеспечили им поставки уже готовых разгонных блоков.
Наши американские «друзья» выпустили закон, по которому на перевозку спутника, в котором были американские компоненты, перед пуском на Байконур нужно было получать лицензию. Чтобы тема быстрее развивалась, были созданы совместные структуры. Для пусков «Протонов», например, совместное предприятие Центра Хруничева и Lockheed Martin– ILS. Тогда же появился и просуществовавший до 2014 года «Морской старт».
Все это позволило заработать определенные суммы. Если взять период за 1993-2003 годы, у нас средств, которые были запущены в промышленность, было примерно в 1,3 раза больше, чем бюджетных. Так удалось сохранить отрасль в работоспособном состоянии.
– С современными цифрами, например, с периодом 2012–2022 годов это можно сравнить?
– Сегодня наше присутствие на коммерческом рынке выглядит совершенно по-другому. Раньше число пусков «Протонов» доходило до восьми, в то время как весь рынок космических запусков на геостационарную орбиту был 22-24 запуска в год. Цена пуска могла быть до 80 миллионов долларов, а заработки у Центра Хруничева в год доходили до 650–700 миллионов. Пуск в интересах государства у американской ракеты Delta IVмог стоить до 200 миллионов. С такими ценами на рынок невозможно прийти. Сегодня на рынке прежде всего американцы. Достаточно активно начал действовать Китай, пришла Индия. Сжался и сам рынок геостационарных запусков, их стало 15-16 в год. Кроме того, «Протон» потерял свою привлекательность после нескольких аварий.
Но структура рынка, конечно, другая. В прошлом году сумма была под 400 миллиардов, из них запуски – в пределах пяти, строительство спутников – 10-12 миллиардов, а оставшаяся сумма в равных долях – это строительство инфраструктуры, пунктов приема сигнала и устройств приема информации для потребителей.
Если мы говорим о многоспутниковых структурах, есть уже сложившиеся каноны: это должен быть дешевый спутник, максимум миллион долларов, он должен жить не меньше трех лет, должны быть решены вопросы его утилизации, обязательно должна быть межспутниковая связь. Масса вопросов, которые у нас сегодня только в разработке.
– Когда завершится эта разработка? Систему «Сфера» ведь будут развертывать уже с этого года.
– На сегодняшний день решение о полномасштабном проекте юридически еще не принято. Есть поддержка в создании прототипов и демонстраторов на три года. По объему работ и бюджетной поддержке от общей суммы эти три года в пределах порядка 5%. Роскосмос уже вдоль и поперек, как только не рисовал, и сумму ужал, и привел возможных инвесторов более чем на половину всех затрат, а по-прежнему идет обсуждение. Это мне напоминает ситуацию с нашими планами и реалиями по беспилотникам. В советское время мы имели мощнейшую группировку, у Туполева были даже стратегические. Потом оказалось, что заниматься этим некогда. И пока все это не возникло в мире, и мы не увидели, какие угрозы создают беспилотники и какой они дают эффект, нам не было до этого дела. Вот сейчас нагоняем. Видимо, и с многоспутниковыми группировками надо дождаться, когда будет видно, что они дают для народного хозяйства и военных дел, и побежим делать.
– Роскосмос несколько раз менял названия за весь период существования. Зачем это делалось?
– В 1998 году уже было видно, как работает ракетно-космическая отрасль. В то же время по авиации в стране было много проблем, поэтому к нам всю авиационную часть и присоединили. Дальнейшие изменения связаны с процессами, которые происходили в стране. В 2004 году создали три уровня – служба, агентство и министерство. Мы стали чисто правительственным органом управления, а промышленность всю вытащили. Затем в стране появились госкорпорации – Росатом, Ростех. Было принято решение сделать госкорпорацию по космической деятельности.
– Сейчас структура оптимальная?
– Сейчас структура отвечает всем общепринятым организационным принципам.
– Какие основные задачи решил Роскосмос за последние годы?
– Из наиболее крупных вещей, это, конечно, оснащение нашего сегмента МКС многоцелевым лабораторным модулем «Наука» и узловым модулем «Причал» и поддержание ее состояния. По нормативным документам на станцию срок был 15 лет, мы уже далеко за его пределами. Активно шла дискуссия, чтобы продлить срок с 2024 до 2028 года или даже до 2030 года. Но мы знаем, что очень много знаковых, жизнеобеспечивающих систем работают за ресурсом, без резерва.
– Какие это системы?
– Есть вопросы по системе жизнеобеспечения, по системе приводов солнечных батарей. Некоторые неремонтопригодные вещи живут уже далеко за ресурсом. Время экипажа, которое он тратит на эксперименты, уменьшилось за 10 лет в два раза из-за необходимости поддерживать станцию в работоспособном состоянии.
– Американцы начали летать на своих кораблях, в связи с чем мы полностью заполняем свои «Союзы», российский экипаж на станции будет больше.
– Но это же ни в коей мере не повышает работоспособность станции. Поэтому и понятна активность коллег из РКК «Энергия» по разработке эскизного проекта новой российской орбитальной станции. В первом квартале следующего года будет документ, который полностью опишет новое видение нашего форпоста в космосе. Эта станция нужна в том числе и для будущих полетов на Луну.
– А нужно ли снова отправлять человека на Луну?
– Американцы идут широким фронтом: разрабатывают лунный корабль Orion, сверхтяжелая ракета SLS рано или поздно полетит, очень интересен многоразовый тяжелый корабль Starship. Но что там будет дальше, какое законченное видение, программа? Ну, слетали и отрапортовали, что первый раз женщина и цветной пилот прилетели туда. Но это чисто пропагандистские мероприятия, с точки зрения познания мы ничего нового не приобретаем.
Многие говорят про базу. Чисто теоретически из реголита можно получить водород, кислород и азот, то есть приготовить ракетное топливо или зарядить устройства, которые будут вырабатывать электричество. Да, оттуда на Марс лететь лучше, потому что в шесть раз меньше сила тяжести, но сначала надо долететь до Луны. А мы сегодня знаем, что с помощью 700-тонной ракеты «Протон» к Луне может улететь полезная нагрузка в пределах 4-5 тонн. А чтобы потом лететь дальше или возвращаться, нужно не меньше 40 тонн.
Мы все обсуждаем пилотируемые полеты на Луну или Марс. А ведь в основах госполитики определены приоритеты. Первый – развитие орбитальных группировок в интересах решения задач обороны, науки и народного хозяйства. Дальше – фундаментальная наука. И только на третьем месте – пилотируемая программа.
– Каково ваше мнение о разработке сверхтяжелой ракеты?
– У нас есть целый ряд производителей, которые заинтересованы в использовании своих достижений. Двигатель РД-171, конечно, выдающийся, но он дорогой, на традиционных компонентах и сделан на пределе возможностей для такого рода устройства.
Почему сейчас все в мире занимаются метаном? Даже в пионерских кружках, когда делают ракету, закладывают использование водорода. А у нас колоссальный опыт, на второй ступени ракеты «Энергия» стоял РД-0120 – двигатель тягой 200 тонн, с прекрасными характеристиками.
Цикл разработки двигателя больше, чем ракеты, поэтому, конечно, хорошо взять готовый, но сегодня появились новые требования: многоразовость и цена. Все поняли, что на технологиях 70-х годов строить перспективный сверхтяжелый носитель без продвижения новых компонентов, без многоразовости, бессмысленно. В этой конструкции не видно дальнейшего развития, которое понадобится, когда надо будет переходить к освоению Луны и иметь возможность доставить на орбиту Луны нагрузку, как минимум, 40 тонн.
– Какие технологии для полетов на Луну и Марс можно будет отрабатывать на РОСС?
– Во-первых, станция строится таким образом, что к ней можно будет присоединять свободнолетающие модули для проведения какого-то конкретного исследования. Можно отрабатывать вопросы длительного обеспечения станции, поддержания физиологической активности космонавтов, компенсировать все вредные воздействия. Если мы полетим на полярную орбиту, надо заблаговременно решить все вопросы радиационного противодействия.
Мы все сейчас рассказываем, что все заменит искусственный интеллект, он, на самом деле, очень полезен, но сделать его на уровне возможностей человеческого мозга, наверное, скоро не получится. Поэтому, присутствие человека на определенных стадиях существенно расширяет возможности проведения экспериментов.
– Стыковки и замены свободнолетающих модулей будут не слишком сложны технологически?
– Стыковка уже до звона отработана. К тому же есть разные схемы. Американцы грузовые корабли вообще подтаскивают к станции манипулятором.
Свободнолетающие модули нужны для проведения экспериментов, которые требуют чистоты с точки зрения вибрации и перегрузок, например, для исследований, связанных с разработкой новых лекарств или новых материалов. На станции неподходящая шумовая обстановка.
– По каким еще системам, кроме приводов солнечных батарей, есть вопросы на МКС?
– На наших модулях стоят батареи, которые устроены так, что сам привод герметично вставлен в конструкцию, его менять нельзя. Он сегодня работает далеко за ресурсом, и нет гарантий, что ничего не случится.
Среди таких систем, которые не ремонтопригодны, но несут большую нагрузку, – системы обеспечения наших двигателей, электроклапаны. Есть дублированные контуры, а есть единичные элементы. В прошлом году работала очень большая группа разработчиков, и был совет главных конструкторов. Буквально по каждой системе смотрели, где выработали резерв.
Серьезнейший вопрос по бортовым вычислительным машинам. У нас стоят немецкие вычислители, до какого-то момента можно было менять платы, но этот запас кончается. Восстановить его невозможно, потому что прошло 25 лет, такой элементной базы не существует. И никто не будет его воспроизводить, это был штучный товар.
– Сейчас сложнее договариваться о международном сотрудничестве, чем 25 лет назад?
– Тогда было определенное стечение обстоятельств: каждый видел свое место в проекте МКС, понимал, что он может приобрести. Тогда у американцев не было опыта длительного пребывания в космосе. А сегодня обстановка совершенно другая. Американцы видят себя во главе этого процесса, предлагали нам сделать какой-то стыковочный отсек для лунной орбитальной станции Gateway. Но при нашем опыте, при нашем самосознании это звучит совершенно неудовлетворительно. А что мы в этом случае приобретаем, кроме того факта, что мы соучастники?
– А водородную ракету «Ангара» мы делаем или нет?
– Решение есть. Другое дело, что ограниченность ресурсов не очень позволяет нам бегом бежать с этими проектами. Но альтернативы «Ангаре-А5В», вообще-то говоря, не существует. То есть если мы ряд задач планируем в размерности 35-37 тонн, то другой просто не существует.
Идет создание водородной ступени. Развитие космодрома Восточный ориентировано на максимальную унификацию и преемственность, и создаваемая там инфраструктура обеспечит приход «Ангары-А5В». Альтернативы нет.
– Для Луны «Ангара-А5В» не маловата?
– Тут надо понять, в каком виде мы хотим миссию на Луну, и зачем нам это надо. У нас годовой бюджет на порядок меньше, чем у НАСА, и в три раза меньше, чем у китайцев. А расходы у нас будут примерно такие же, как у всех.
К тому же просто прилететь на Луну, спуститься, два часа простоять и улететь – я не знаю, это в плюс или минус работает. То есть мы еще раз подчеркиваем, что великая космическая держава Россия способна сделать то, что американцы сделали 50 лет назад. Ну и что?
В советское время в министерстве общего машиностроения работало 930 тысяч человек, сегодня на предприятиях отрасли 180 тысяч. Даже если появятся жуткие деньги, будет ли способен их переварить и выдать лунную программу тот набор предприятий, который мы сегодня реально имеем? Или надо рядом вторую отрасль построить?
– А ведь когда-то планировали в 2030 году на Луну высадиться…
– Сегодня есть предварительное решение с китайскими коллегами создать совместную базу на Луне. Только надо реально к этому вопросу подходить и рачительно распорядиться теми ресурсами, которые есть.
Пока на двухсторонней основе идет процедура определения облика и этапности создания. Надо учесть вещи, понятные и действительно расширяющие наш кругозор и дающие новые знания. Надо рассматривать что-то подобное и по поводу Венеры.
– Как вы оцениваете планы российских ученых расширить программу по изучению Венеры вплоть до того, чтобы создать аппарат, который доставит оттуда грунт?
– Как заявочная позиция, демонстрирующая интересы ученых, это, безусловно, имеет право на жизнь. А с точки зрения реализации, на Венере можно проводить исследования атмосферы и исследования на поверхности только ограниченное время. Надо очень внимательно прорабатывать и определить, по какой схеме туда лететь и возвращаться. Это очень широкая программа, она интересна и в какой-то степени расширяет познание нашей планеты. Я думаю, что есть время, возможность и место нашей сегодняшней науке и промышленности быть активным участником всего этого дела.
– То есть оно не выльется в такую же по затратам программу, как «Энергия–Буран»?
– Есть реалии жизни. Проекты всегда дорожают по мере их выполнения. Главное, взяться за работу, потому что когда будет реальная демонстрация того, что что-то создается, получить финансирование будет проще. И такое происходит во всем мире, не только у нас. Мы же хотим получить новое качество, какие-то новые технические идеологические решения, за это надо платить.
